Даже
не думай

В разгневанном городе разбегаются стены, распадаются тысячью муравьёв неловкие слова уличных признаний. Город не принимает тебя, разверзая перед глазами дворы и арки. Нищий, перебирающий пожитки под мостом, менее уязвим, чем на показ уверенный в себе человек, не готовый сделать свой ход без чашки правильного кофе. Этот город плюёт в лицо любому прохожему, выдаёт за чужого всякого, кто отказывается полюбить его с первого взгляда. 

Город полнится слоями чужих присутствий. Свидетельства любви тонут при первой мысли о наводнении, а отметки на каменных стенах рек рассказывают о былых потерях. Слои мха и ила, пыли, извёстки и краски – как кольца деревьев – считают годы, за ними века. Безразличные взгляды скользят по лицам, по фасадам домов – этим многоглазым чудищам, оставляющим безмолвные оклики в гладких и чистых, в битых и грязных, в инстинктивно бликующих, но пропускающих любопытные взгляды окнах.

За окнами – жизнь. Дешёвые шторы, дорогие, портьеры, пропахшие пылью, жалюзи, немыслимые в своей причудливости решётки. Деревянные ставни – закрытые или распахнутые навстречу соседям и их сплетням, а, может, протестантские по-прямоугольному выравненные и отдраенные стёкла – в своей прозрачной неприкрытости готовые к любым пересудам. Даже если им нечего таить, они охраняют. То частное, на что каждый имеет право. То, ради чего учат всяких новых мещан: включаешь свет – задёрни шторы. 

Задёрни шторы и за безразличными зеркалами небоскрёбов это будет бессмысленный жест, пуританский в своей последовательности, в своём стремлении уберечь сокровенное, то, на что, якобы, не смеют претендовать глаза другого. Закрой ставни и в раскалённых колодцах спёртых дворов это будет вызов общественному вкусу, скрежет щеколды расколет мерный стук домино, нарды замрут в полувальсе. 

Разрушенный ритм укрывается гофрой быстрых и ненадёжных, податливых ветру заборов. Жесть, алюминий – смеются порывами, сетка волнуется от каждого дуновения, в пылу неразгаданной страсти ожидая беспечность, а получая стремление отдаться ветру в ударе косого дождя. Ячейки заборов, деревянные тротуары, защитные тоннели, дублёры ненадёжных мостов – охраняют светлое будущее амбициозных строек. Как будто непрозрачность временных конструкций может укрыть то, что там – на другой стороне медали.  

Как будто сама оборотность забирает право проводить различия, лишает возможности маскировки. Своё и чужое смешиваются в намеренно безразличных взглядах города. Подземные переходы, узкие улицы бесцельно высоких домов, мерный скрип эскалаторов, удушливый запах подворотен – они все говорят: ты не имеешь права скрывать. А если бы и имел, как бы ты смог? Смехом внезапных, но таких закономерных мигалок прорывается вопиющая интимность: «чем больше света, тем меньше видно».

Тебя видно. Крыши домов – ненадёжные ширмы, за которыми любовь смешивается с удушающим дымом отчаяния. Под многоэтажными потолками некогда смелые чувства год за годом покрываются липкой грязью. Антенны, точно мерные ложки, отчерпывают дозу городского неба, неба, на котором от огней не видно звёзд, которое из недр прокопчённого города кажется ручным и доступным, которое превращается в твёрдую сферу – такую же временную в своей рукотворности, как и сам человек.

Отказываясь быть бездумной твердью, небо вырывается за границы города – и чистый синий древних соборов соединяет с многотонной белизной облаков, разливается непримиримым золотом на закате и, потеряв солнце, застилает фиолетовой пеленой свои края и пределы. Темнеет. В густой черноте, безупречные, высвечиваются звёзды. Глядя на это, в сотый раз повторяешь то, что мог бы знать каждый: «они ярче нас».

Что можем мы против неба? Смешно думать, что оно нуждается в наших «за». Слишком многое вовне не существует, пока не названо, ещё большее в тебе исчезает, как только получает своё (честное) имя. Но небо не нуждается в своём имени для того, чтобы быть или не быть. «НЕБО», явленное в имени, нужно только самонадеянным людям, тем, что слишком сутулы, чтобы поднять голову к солнцу и слишком горделивы, чтобы знать своё место (под солнцем). 

Любое избыточное слово будет пощёчиной, испытанным способом привести в чувства. Слова уместны там, где нужно понять масштаб: человеческое, слишком человеческое, расплывается в саркастической улыбке простого номинализма. Проросшие в памяти и текстах слова продлевают человека, умножают его присутствие, делают его не таким уж временным, каким вообще-то он вынужден быть. Слова – возможно, самое долгосрочное предприятие человека. Они способны пережить города. 

Слова длятся дольше самого извилистого городского маршрута, любой город превосходит человека, пусть и не всегда пожирает. Только с помощью слов человек может выровнять свои отношения с городом. Только с помощью слов он может установить баланс, распределить обоюдные меры и даже сделать так, что взаимная суровая деловитость, что невзаимное туманно-призрачное фланёрство, что всепоглощающие суета и маета прорвутся возвышенным, трагическим, воспоминанием.

«Я бы обнял тебя, но я просто текст», – слова, которые стоит читать на фоне неба.

Встречаясь с местом, слова прорастают смыслами, полируют свои грани, обтачивают свои рёбра – о лестницы крыш, о шершавые скаты, об электроды и разлетающиеся искры сварки, о замерзающие брызги клея, о проливающиеся банки краски. Слова напитываются внутренним напряжением, превратившись в самый твёрдый лёд, разбиваются миллионами осколков и кусочками волшебного зеркала оседают в сердцах прохожих.

Идея врастает в место, и они работают как единое целое, как бесконечная тяга к признанию. Место – точно доспехи для идеи – очерчивает её контуры и плотно защищает её от нападок внешнего мира. Идея почти не боится места, она льнёт к нему, единожды найденному, но силится не обжечься этой стремительной близостью. Они строят свой мир безусловно для внешних, но, оставшись наедине, кричат друг другу: «Эй ты, люби меня».

Они кричат и во взаимном вопле обретают силу. Силу, которой достанет, чтобы перейти границы смущения, границы непререкаемого, границы памяти и воспоминаний. Эта сила способна сломить непонимание и разделить слёзы горького осознания. Некоторые стены должны иметь право помнить, некоторые слова не имеют права не напоминать. Только благодаря их встрече возможно услышать: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков».

3-12

4a

Сила возникает там, где нельзя, где невысказанное ограничение свербит запретом, где межа между «никогда» и «сейчас можно» настолько тонка, что замечаешь её, только перейдя. Вольно или невольно, ты отодвигаешь любую границу и за ней бессмысленные упрёки превращаются в пронзающий укол. Совести или осознания. За ней нет места пустым разговорам (ни круглосуточно, ни по особому расписанию), за ней возможно новое знание, а о ней самой, не исключено, стоит молчать. 

Сила проникает в область нового знания, и оно прорастает в окрестностях изведанного мира. Будь то массой сероликих многоэтажек, кольцами защитных природных зон или неприятными сталагмитами в центре – но оно пробирается в святая святых нашего разума: в город, обжитой и удобный. Прорвав защитную оболочку нашей зоны комфорта, это знание способно своими молодыми корнями нарушить порядок линованных парков, разбитых в голове каждого, кому дорог моральный выбор. 

В бесконечных прогулках по заданным квадратам мы иногда радуемся выверенному освещению, порой любуемся дивной парковой скульптурой, но зачастую спотыкаемся о строительно-ремонтные работы. Не всякий ландшафтный дизайн выдерживает перипетии скромной совести. Брошенная в её сторону перчатка или поднятая красная тряпка влекут разные действия: кто-то перекладывает плитку, кто-то ровняет газоны, а кто-то навсегда забывает дорогу в этот парк. 

Кроме парков бывают скверы, набережные, площади с фонтанами, сады, садики, дворы – где-то тропы идут как ни посмотри ладно, а где-то расходятся, доводя до безумия каждого, кто хочет знать точный ответ на вопросы вроде: «Кто мы, откуда, куда мы идём?». Сама готовность узнать ответ подходит к своего роду предельной открытости. Вопрос должен быть открыт для ответа, а ответ – для вопроса. Эта пара существует только на условиях абсолютной взаимности.

Открытость даёт право претендовать на взаимность, в ней встречаются простота и искренность, некоторая непреднамеренность в ней подкупается всеблагим целеполаганием. Искренность лелеет в себе жест, в своей нетребовательности она близка к бескорыстию, но навязчивая готовность отдавать порочна в своей конечности. Она ждёт ответа. Когда еле-слышно шепчет, когда разрывает криком глотку, когда молчит, гордо глядя в глаза. Она ждёт ответа. 

Тишина, как и слово, имеет свои основания. И пусть все не услышат ничьё молчание, отказ говорить звучит напряжёнее, чем гул бестолковых пересудов, чем жужжание одномерных суждений, чем отчаянная мольба быть услышанным. И пусть что-то всегда скрыто, но если скрыто то, что должно быть сказано, если за нестойким укрывным материалом околичностей бугрится смысл, стоит ли упорствовать в камуфляже?

В других странах тот же мир. Та же плохо прикрытая правда, те же исподволь больные города, та же бедность, разлитая вонью по улицам, по которым палит беспробудное солнце. Те же люди, жизнь которых вдосталь разжижена дешевым пойлом и укорочена длинными углеводами. Тот же (в меру) экологичный транспорт везёт их за предельно бесцельным, опьяняющим потреблением. Та же безошибочная норма любви и ненависти на один квадратный метр жилой площади, та же передозировка бессмысленных действий на каждый сантиметр нежилой. И тот же кто-то смотрит на это сверху, поигрывая истекающим здравым смыслом.

Даже не думай: это не сон. 

В тексте имеются ссылки на работы Тимы Ради: «Твой ход», «Фигура №2: Игра», «Чем больше света,/ тем меньше видно», «Тебя видно» (из серии «Без лишних слов»), «Небо», «Они ярче нас», «Я бы обнял тебя», «Эй ты, люби меня», «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков», «Пустые разговоры. Круглосуточно», «Кто мы, откуда, куда мы идём?», «Пусть все услышат моё молчание», «Что-то всегда скрыто», «И в других странах тот же мир», «Это не сон»