In an outraged city walls scatter, awkward words of street confessions crumble into a thousand ants. City does not accept you and opens yards and arches wide before your eyes. A beggar who goes through his belongings under the bridge is less vulnerable than a confident man who is not ready to make a move without a cup of proper coffee. This city spits into the face of any passerby, calls anyone a stranger who refuses to fall in love with it at first sight.
The city is packed with layers of alien presences. Testimonies of love sink at the first thought of flood, and marks on the stone walls of rivers tell about past losses. The layers of moss and silt, dust, lime and paint – like rings of trees – count years, then centuries. Indifferent glances glide over faces, over housefronts – these multi-eyed monsters, who silently hallo windows that are smooth and clean, broken and dirty, instinctively glaring, but missing curious gazes.
There is life behind the windows. Cheap curtains, expensive drapes smelling of dust, blinds, unthinkably fanciful window grates. Wooden shutters – closed or broke open to meet neighbors and their gossip, or, perhaps, Protestant rectangularly evened and polished glasses – in their transparent nudity ready for any prattle. Even if they have nothing to hide, they guard. Guard the private, to which everyone is entitled; that something, for which all sorts of new bourgeois are taught: when turning on the light – draw the curtains.
Draw the curtains and behind indifferent mirrors of skyscrapers it would be a meaningless gesture, puritan in its consistency, in its urge to protect the innermost, something that, supposedly, the other’s eyes do not dare to claim. Shut the blinds and in burning hot wells of stale courtyards this will be a challenge to public taste, the scrape of a latch will break the rhythm of dominoes rattle, backgammon will freeze in a semi-waltz.
The broken rhythm covers up with goffered metal of fast and unreliable, wind-resistant fences. Tin, aluminum – laugh in gusts, grid is in a flurry from every waft, in the heat of unsolved passion it waits for nonchalance, and gets a strive to surrender to the wind in a blow of a slanting rain. Fence cells, wooden sidewalks, safety tunnels, support for unreliable bridges protect the bright future of ambitious construction sights. As if the opacity of the temporal constructions can hide what is there – on the other side of the coin.
As if the reverseness itself denies the right to distinguish, makes disguise impossible. Native and foreign mix in the intentionally indifferent glances of the city. Underground passages, narrow streets of aimlessly tall buildings, the rhythm of squeaking escalators, the suffocating smell of backstreets – they all say: you have no right to hide. And if you had one, how could you? With a laugh of sudden, but such legitimate flashers blatant intimacy erupts: “The brighter light is, the lesser one sees.”
I can see you. The rooftops are insecure screens, behind which love mixes with the suffocating smoke of despair. Under multistory ceilings once bold feelings year after year become covered with sticky mud. Antennas like measuring spoons scoop a dose of the city sky, the sky on which there are no stars visible from the lights, which from the depths of the smoked city seems tame and accessible, which turns into a solid sphere – just as temporary in its manmade nature as the person oneself.
Refusing to appear reckless, the sky goes beyond the city borders – and the pure blue of the ancient cathedrals connects with the multi-ton whiteness of the clouds, spreads with implacable gold at sunset and, having lost the sun, covers its edges and borders with purple shade. It gets dark. In thick blackness flawless stars are highlighted. Looking at this, for the hundredth time you repeat what everyone may know: “brighter than us”.
What can we do against the sky? It is ridiculous to think that it needs our “pros”. Too much beyond does not exist until it is named, even more disappears in you as soon as it gets an (honest) name. But the sky does not need its name in order to be or not to be. “SKY”, expressed in the name, is necessary only for arrogant people, to those, who are too round-shouldered to raise their heads to the sun and too haughty to know their place (under the sun).
Any superfluous word will be a slap in the face, an exhausted means to bring to life. Words are appropriate where you need to realize the scale: human, too human, grin with a sarcastic smile of simple nominalism. The words that sprout in memory and in texts prolong a person, multiply his presence, make him not that temporal as he actually has to be. Perhaps, words are the most long-term enterprise of a person. They can outlast cities.
Words last longer than the most winding city route, any city is superior to man, though not always devouring. Only by means of words can a person align their relationship with the city. Only with the help of words can he establish a balance, distribute reciprocal measures, and even make the mutual harsh businesslike attitude, the nonreciprocal hazy-ghostly flaneurship and all-consuming hustle and bustle erupt into a sublime, tragic memory.
«If only I could embrace you, but I’m a mere text», – words worth reading against the sky.
When meeting a place words breed senses, polish their edges, grind away their ribs – by the stairs of the roof, by rough slopes, by electrodes and scattering sparks of welding, by the freezing spray of glue, by the spilling cans of paint. Words are imbued with inner tension, after becoming the hardest ice it gets broken into millions of pieces, which anchor in the hearts of passersby with fragments of the magic mirror.
The idea grows into a place, and they both work as a whole, as an endless urge to be recognized. A place – is like an armor for an idea – defines its contours and defends from the attacks of the outside world. The idea is hardly afraid of the place, it clings to it, once found, but tries not to get burnt by this rapid intimacy. Obviously, they build their world for the outsiders, but, left alone, shout to each other: “Hey you, love me.”
They scream and in this mutual scream gain strength. That power is enough to go beyond the boundaries of embarrassment, the boundaries of indisputable, the boundaries of memory, and reminiscences. That power can break misunderstanding and share the tears of bitter insight. Some walls should have the right to remember, some words can hardly reject the right to remind. Only due to their meeting it is possible to hear: “You crucify freedom, but the human soul knows no shackles!”.
The power emerges where it is forbidden, where the unspoken restriction is itching with prohibition, where the line between “never” and “now it is possible” is so subtle that you notice it only after having crossed. Willingly or unwillingly, you push the border and beyond it meaningless reproaches become a piercing injection of conscience or insight. Beyond there is no place for idle talk (neither 24/7 nor by a special schedule), beyond it new knowledge is possible, and perhaps, it is worth keeping silent about it.
The power penetrates the domain of new knowledge, and it grows in the vicinity of the cognized world. By means of numerous grey high-rises, with the rings of protected nature areas or unpleasant stalagmites in the center – but it sneaks into the holy core of our mind: to the city inhabited and comfortable. Having broken the protective shell of our comfort zone, this knowledge is capable of disrupting the order of aligned parks with its young roots, that were organized in the head of everyone who cherishes moral choice.
In the endless walks in the given squares, we sometimes rejoice in the verified lighting, sometimes we admire the marvelous park sculpture, but often we stumble over construction sights. Not every landscape design withstands the upheavals of a modest conscience. A gauntlet thrown down or a raised red rag provoke different actions: someone puts tiles, someone mows lawns, and someone forgets a path to this park forever.
Apart from parks, there are garden squares, embankments, squares with fountains, gardens, little gardens, courtyards – somewhere the paths go no matter what alright, but somewhere they diverge, driving crazy everyone who wants to know exact answers to the questions like: “What are we? Where do we come from? Where are we going?” The very willingness to know the answer approaches its own kind of utter openness. The question should be open for an answer, and the answer for the question. This pair exists only on terms of absolute reciprocity.
Openness gives the right to claim reciprocity, it merges simplicity and sincerity, some unintendedness in it is bought off with well-meaning goal-setting. Sincerity cherishes a gesture, in its undemandingness it is close to unselfishness, but an obsessive willingness to give is vicious in its finiteness. It is waiting for an answer. When it barely whispers, when it shouts its head off, when it is silent, proudly looking into the eyes. It is waiting for an answer.
Silence, like a word, has its reasons. And let no one hear any silence, a refusal to speak sounds more intense than the rumble of stupid gossip, than the buzz of one-way judgments, than the desperate plea to be heard. And let something be always hidden, but if what is to be said gets hidden, if there is a sense behind the unstable covering material of obliquity, is it worth to insist on camouflage?
The world is yet the same in other countries. The same poorly covered truth, the same secretly sick cities, the same poverty pouring with stink on the streets, which are being burned by the unrestrained sun. The same people, whose lives are largely diluted with cheap swill and shortened by slow carbs. The same (relatively) environmentally friendly transport takes them to extremely pointless, intoxicating consumption. The same unmistakable rate of love and hatred per square meter of living space, the same overdose of senseless actions for every centimeter of the uninhabited one. And the same someone looks at it from above playing with expiring common sense.
Don’t even think about: this is not a dream.
The text comprises references to Tim Radya’s works: “Your move”, “Figure #2: Game”, “The brighter light is/ the lesser one sees”, “I can see you” (from series “Without wasting words”), “Sky”, “Brighter than us”, “If only I could embrace you”, “Hey you, love me”, “You crucify freedom, but the human soul knows no shackles!”, “Idle talk. 24/7”, “What are we? Where do we come from? Where are we going?”, “Let everyone hear my silence”, “Something is always hidden”, “The world is yet the same in other countries”, “This is not a dream”.
В разгневанном городе разбегаются стены, распадаются тысячью муравьёв неловкие слова уличных признаний. Город не принимает тебя, разверзая перед глазами дворы и арки. Нищий, перебирающий пожитки под мостом, менее уязвим, чем на показ уверенный в себе человек, не готовый сделать свой ход без чашки правильного кофе. Этот город плюёт в лицо любому прохожему, выдаёт за чужого всякого, кто отказывается полюбить его с первого взгляда.
Город полнится слоями чужих присутствий. Свидетельства любви тонут при первой мысли о наводнении, а отметки на каменных стенах рек рассказывают о былых потерях. Слои мха и ила, пыли, извёстки и краски – как кольца деревьев – считают годы, за ними века. Безразличные взгляды скользят по лицам, по фасадам домов – этим многоглазым чудищам, оставляющим безмолвные оклики в гладких и чистых, в битых и грязных, в инстинктивно бликующих, но пропускающих любопытные взгляды окнах.
За окнами – жизнь. Дешёвые шторы, дорогие, портьеры, пропахшие пылью, жалюзи, немыслимые в своей причудливости решётки. Деревянные ставни – закрытые или распахнутые навстречу соседям и их сплетням, а, может, протестантские по-прямоугольному выравненные и отдраенные стёкла – в своей прозрачной неприкрытости готовые к любым пересудам. Даже если им нечего таить, они охраняют. То частное, на что каждый имеет право. То, ради чего учат всяких новых мещан: включаешь свет – задёрни шторы.
Задёрни шторы и за безразличными зеркалами небоскрёбов это будет бессмысленный жест, пуританский в своей последовательности, в своём стремлении уберечь сокровенное, то, на что, якобы, не смеют претендовать глаза другого. Закрой ставни и в раскалённых колодцах спёртых дворов это будет вызов общественному вкусу, скрежет щеколды расколет мерный стук домино, нарды замрут в полувальсе.
Разрушенный ритм укрывается гофрой быстрых и ненадёжных, податливых ветру заборов. Жесть, алюминий – смеются порывами, сетка волнуется от каждого дуновения, в пылу неразгаданной страсти ожидая беспечность, а получая стремление отдаться ветру в ударе косого дождя. Ячейки заборов, деревянные тротуары, защитные тоннели, дублёры ненадёжных мостов – охраняют светлое будущее амбициозных строек. Как будто непрозрачность временных конструкций может укрыть то, что там – на другой стороне медали.
Как будто сама оборотность забирает право проводить различия, лишает возможности маскировки. Своё и чужое смешиваются в намеренно безразличных взглядах города. Подземные переходы, узкие улицы бесцельно высоких домов, мерный скрип эскалаторов, удушливый запах подворотен – они все говорят: ты не имеешь права скрывать. А если бы и имел, как бы ты смог? Смехом внезапных, но таких закономерных мигалок прорывается вопиющая интимность: «чем больше света, тем меньше видно».
Тебя видно. Крыши домов – ненадёжные ширмы, за которыми любовь смешивается с удушающим дымом отчаяния. Под многоэтажными потолками некогда смелые чувства год за годом покрываются липкой грязью. Антенны, точно мерные ложки, отчерпывают дозу городского неба, неба, на котором от огней не видно звёзд, которое из недр прокопчённого города кажется ручным и доступным, которое превращается в твёрдую сферу – такую же временную в своей рукотворности, как и сам человек.
Отказываясь быть бездумной твердью, небо вырывается за границы города – и чистый синий древних соборов соединяет с многотонной белизной облаков, разливается непримиримым золотом на закате и, потеряв солнце, застилает фиолетовой пеленой свои края и пределы. Темнеет. В густой черноте, безупречные, высвечиваются звёзды. Глядя на это, в сотый раз повторяешь то, что мог бы знать каждый: «они ярче нас».
Что можем мы против неба? Смешно думать, что оно нуждается в наших «за». Слишком многое вовне не существует, пока не названо, ещё большее в тебе исчезает, как только получает своё (честное) имя. Но небо не нуждается в своём имени для того, чтобы быть или не быть. «НЕБО», явленное в имени, нужно только самонадеянным людям, тем, что слишком сутулы, чтобы поднять голову к солнцу и слишком горделивы, чтобы знать своё место (под солнцем).
Любое избыточное слово будет пощёчиной, испытанным способом привести в чувства. Слова уместны там, где нужно понять масштаб: человеческое, слишком человеческое, расплывается в саркастической улыбке простого номинализма. Проросшие в памяти и текстах слова продлевают человека, умножают его присутствие, делают его не таким уж временным, каким вообще-то он вынужден быть. Слова – возможно, самое долгосрочное предприятие человека. Они способны пережить города.
Слова длятся дольше самого извилистого городского маршрута, любой город превосходит человека, пусть и не всегда пожирает. Только с помощью слов человек может выровнять свои отношения с городом. Только с помощью слов он может установить баланс, распределить обоюдные меры и даже сделать так, что взаимная суровая деловитость, что невзаимное туманно-призрачное фланёрство, что всепоглощающие суета и маета прорвутся возвышенным, трагическим, воспоминанием.
«Я бы обнял тебя, но я просто текст», – слова, которые стоит читать на фоне неба.
Встречаясь с местом, слова прорастают смыслами, полируют свои грани, обтачивают свои рёбра – о лестницы крыш, о шершавые скаты, об электроды и разлетающиеся искры сварки, о замерзающие брызги клея, о проливающиеся банки краски. Слова напитываются внутренним напряжением, превратившись в самый твёрдый лёд, разбиваются миллионами осколков и кусочками волшебного зеркала оседают в сердцах прохожих.
Идея врастает в место, и они работают как единое целое, как бесконечная тяга к признанию. Место – точно доспехи для идеи – очерчивает её контуры и плотно защищает её от нападок внешнего мира. Идея почти не боится места, она льнёт к нему, единожды найденному, но силится не обжечься этой стремительной близостью. Они строят свой мир безусловно для внешних, но, оставшись наедине, кричат друг другу: «Эй ты, люби меня».
Они кричат и во взаимном вопле обретают силу. Силу, которой достанет, чтобы перейти границы смущения, границы непререкаемого, границы памяти и воспоминаний. Эта сила способна сломить непонимание и разделить слёзы горького осознания. Некоторые стены должны иметь право помнить, некоторые слова не имеют права не напоминать. Только благодаря их встрече возможно услышать: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков».
Сила возникает там, где нельзя, где невысказанное ограничение свербит запретом, где межа между «никогда» и «сейчас можно» настолько тонка, что замечаешь её, только перейдя. Вольно или невольно, ты отодвигаешь любую границу и за ней бессмысленные упрёки превращаются в пронзающий укол. Совести или осознания. За ней нет места пустым разговорам (ни круглосуточно, ни по особому расписанию), за ней возможно новое знание, а о ней самой, не исключено, стоит молчать.
Сила проникает в область нового знания, и оно прорастает в окрестностях изведанного мира. Будь то массой сероликих многоэтажек, кольцами защитных природных зон или неприятными сталагмитами в центре – но оно пробирается в святая святых нашего разума: в город, обжитой и удобный. Прорвав защитную оболочку нашей зоны комфорта, это знание способно своими молодыми корнями нарушить порядок линованных парков, разбитых в голове каждого, кому дорог моральный выбор.
В бесконечных прогулках по заданным квадратам мы иногда радуемся выверенному освещению, порой любуемся дивной парковой скульптурой, но зачастую спотыкаемся о строительно-ремонтные работы. Не всякий ландшафтный дизайн выдерживает перипетии скромной совести. Брошенная в её сторону перчатка или поднятая красная тряпка влекут разные действия: кто-то перекладывает плитку, кто-то ровняет газоны, а кто-то навсегда забывает дорогу в этот парк.
Кроме парков бывают скверы, набережные, площади с фонтанами, сады, садики, дворы – где-то тропы идут как ни посмотри ладно, а где-то расходятся, доводя до безумия каждого, кто хочет знать точный ответ на вопросы вроде: «Кто мы, откуда, куда мы идём?». Сама готовность узнать ответ подходит к своего роду предельной открытости. Вопрос должен быть открыт для ответа, а ответ – для вопроса. Эта пара существует только на условиях абсолютной взаимности.
Открытость даёт право претендовать на взаимность, в ней встречаются простота и искренность, некоторая непреднамеренность в ней подкупается всеблагим целеполаганием. Искренность лелеет в себе жест, в своей нетребовательности она близка к бескорыстию, но навязчивая готовность отдавать порочна в своей конечности. Она ждёт ответа. Когда еле-слышно шепчет, когда разрывает криком глотку, когда молчит, гордо глядя в глаза. Она ждёт ответа.
Тишина, как и слово, имеет свои основания. И пусть все не услышат ничьё молчание, отказ говорить звучит напряжёнее, чем гул бестолковых пересудов, чем жужжание одномерных суждений, чем отчаянная мольба быть услышанным. И пусть что-то всегда скрыто, но если скрыто то, что должно быть сказано, если за нестойким укрывным материалом околичностей бугрится смысл, стоит ли упорствовать в камуфляже?
В других странах тот же мир. Та же плохо прикрытая правда, те же исподволь больные города, та же бедность, разлитая вонью по улицам, по которым палит беспробудное солнце. Те же люди, жизнь которых вдосталь разжижена дешевым пойлом и укорочена длинными углеводами. Тот же (в меру) экологичный транспорт везёт их за предельно бесцельным, опьяняющим потреблением. Та же безошибочная норма любви и ненависти на один квадратный метр жилой площади, та же передозировка бессмысленных действий на каждый сантиметр нежилой. И тот же кто-то смотрит на это сверху, поигрывая истекающим здравым смыслом.
Даже не думай: это не сон.
В тексте имеются ссылки на работы Тимы Ради: «Твой ход», «Фигура №2: Игра», «Чем больше света,/ тем меньше видно», «Тебя видно» (из серии «Без лишних слов»), «Небо», «Они ярче нас», «Я бы обнял тебя», «Эй ты, люби меня», «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков», «Пустые разговоры. Круглосуточно», «Кто мы, откуда, куда мы идём?», «Пусть все услышат моё молчание», «Что-то всегда скрыто», «И в других странах тот же мир», «Это не сон».